Теперь она его складывает, очень заботливо; впечатление, что ей никак не оторваться от этой материи. Глаза ее не желают встречаться с моими, блуждают где-то по сторонам, разглядывают людей, которые двигаются там, в глубине этой харчевни.

— В то утро, когда я сделала аборт, я пришла к твоему дому. Ты вышел из парадной, но я не стала к тебе подходить, рядом была жена. Вы пошли к машине, ты открыл дверцу и легонько ее толкнул. Она сразу поднесла руки к животу, в самом низу… Тут я поняла. Потому что вся моя жизнь была такой — в ней полным-полно разных знаков, они за мной так и ходят.

— Ты никогда меня не простишь, правда?

— Нас с тобою не простит Бог.

Она, Анджела, так и сказала. Я и сейчас слышу эти ее слова, они доносятся до меня из того самого бара, из того дождя, из того далекого времени. Бог нас не простит.

— Бога не существует! — прошептал я, стискивая ледяные ее руки.

Она посмотрела на меня, ей почему-то стало смешно, она пожала плечами.

— Давай надеяться.

Мы не стали уславливаться, когда мы снова увидимся, и вообще ни о чем мы больше говорить не стали. Расстались прямо на улице. Она сказала, что на днях уезжает, что дом переходит к новым хозяевам.

— Но куда же ты поедешь?

— Пока что поеду к себе, потом будет видно, может, в Австралию подамся.

— Ты в английском-то смыслишь?

— Я выучу.

* * *

Твоя мать родила тебя на следующий вечер. Схватки начались у нее сразу после полудня. Я был у себя в больнице, сразу же приехал. Я нашел ее в гостиной, в халате, перед выключенным телевизором. Рукой указала мне на место рядом с собой.

— Садись.

Я уселся на диване рядом с ней. Она поднесла руки к бедрам, поморщилась, прогоняя боль. Я посмотрел на часы, через несколько минут началась новая схватка.

Я пошел в спальню, там уже несколько дней стояла наготове сумка со всем необходимым для вас.

— Можно ее закрыть? — крикнул я. Но она уже пришла сюда сама.

— Закрывай, — тихо сказала она.

Потом сняла халат и кинула его на кровать. Я взял платье, висевшее на спинке стула и помог ей влезть в него.

— Ты, главное, не волнуйся.

Некоторое время она бесцельно бродила по дому. Подошла к книжным полкам, взяла какую-то книгу, тут же положила на место, взяла другую.

— Где кардиган?

— Я сейчас найду. Тебе какой?

— Голубой… Или какой сам хочешь.

Я дал ей кардиган, она оставила его на столе.

Пошла в ванную комнату, вышла из нее причесанная, с подкрашенными губами, но при этом ее одолевала дрожь. Схватки подступаливсе чаще. Она остановилась у входной двери, подняла телефонную трубку, набрала номер своих родителей.

— Мама, мы поехали, — сказала она. — Сразу ко мне не приходите, время есть.

Но времени оказалось довольно мало, в машине у нее стали отходить воды. Этот неожиданный горячий поток ее пугает, он ей совсем некстати, ей вовсе не хочется являться к клинику в мокром платье. К счастью, есть еще и пальто, она накидывает его на плечи, и мы входим в вестибюль, облицованный темным мрамором. Я иду сзади, несу сумку. Мы тут же поднимаемся наверх; Бьянка, акушер-гинеколог, уже на месте, она встречает нас прямо у лифта. Они с Эльзой на «ты».

— Как твои дела, Эльза?

— Вот видишь, приехала…

Я эту докторшу видел раза два, это женщина среднего возраста, у нее короткие волосы с проседью, она высокая, элегантная, занимается парусным спортом. Манлио страшно обиделся, когда Эльза ему сказала, что предпочитает, чтобы роды у нее принимала женщина, — она сказала это в ходе одного из наших званых ужинов, с милой и бескомпромиссной улыбкой, возможно, после того, как учуяла этот тихий сговор между мною и им.

Бьянка протягивает мне руку:

— Привет.

Родильное отделение у нас на пятом этаже, там пол из плиток цвета луговой зелени, придающий всем помещениям веселенький вид, что-то похожее на детский сад. В коридоре на дверях всех палат привешены марлевые кокарды и ленточки — розовые либо голубые. В палате Эльзы стоит кровать из бронзированных металлических труб, с массой всяких электрических приспособлений; окно там большое, вплотную к нему подступают ветки деревьев. Эльза опирается на эту кровать, с трудом переводит дыхание. Я выхожу, а в палату входит Кенту, акушерка из цветных, с энергичным и радостным лицом, за нею идет Бьянка, она собирается осматривать Эльзу. Когда я вхожу, монитор на штативе, измеряющий частоту схваток, уже стоит около Эльзы, и Эльза смотрит на голубой экран мутными глазами. Губы у нее сухие, я даю ей попить. Ей поставили клизму, побрили, сделали интимный туалет, теперь она покорна, как новорожденный младенец. Она ходит по палате, поглаживая бедра ладонями. То и дело останавливается, высоко поднимает руку, прикладывает ее к стене и так стоит, опустив голову, расставив ноги, с этим огромным отвисающим животом. Она стонет, но совсем тихонько. Я помогаю ей дышать, глажу ее по спине. Время от времени в палату заглядывает Бьянка, спрашивает: «Как дела?» В ответ Эльза изображает улыбку, улыбка получается неважно. Она прочла в каком-то руководстве, что характер любой женщины хорошо проявляется при родах. Она хочет выглядеть храброй, но особого желания быть храброй у нее что-то не видно.

— Да вы куда бледнее жены, — говорит мне Бьянка, возвращаясь к двери, чтобы поплотнее ее прикрыть.

Движения у нее быстрые, уверенные, она не чужда некой уравновешенной иронии. Она, по-видимому, не слишком высокого мнения о мужчинах, и я понимаю, почему Эльза так ее ценит. Я врач, мне следовало бы помогать ей куда лучше, но от курса акушерства у меня в голове мало что осталось, а кроме того, приближающееся событие имеет отношение не столько к медицине, сколько к природе. Именно природа сотрясает ее тело, заставляет его содрогаться так близко от моего. И я надеюсь, что все это законится скоро. Но вдруг, Анджела, меня охватывает страх — а если что-нибудь пойдет не так, как нужно… Твоя мать страдает, я поддерживаю ее лоб — и боюсь. Я двоедушный обманщик. У меня есть любовница, которую я не в силах забыть. Мы с ней прижили ребенка, и я дал ей от него избавиться, не шевельнув и пальцем. Этого ребенка пришлось бы производить на свет с точно таким же трудом, только вот он так и ушел в черноту погашенного монитора. Эльзу снова заставили лечь. На мониторе красные пики схваток сильно выросли. Она разводит ноги. Бьянка начинает свое обследование. Она вводит руку внутрь, поглубже; Эльза приподнимает голову и кричит. Шейка матки у нее раскрыта, просвет достиг десяти сантиметров.

— Ну вот, полдела сделано, — говорит Бьянка, снимает латексную перчатку и выбрасывает ее в стальной контейнер. Эльза в этовремя вцепилась изо всех сил в черные руки акушерки, мощные, словно древесные стволы.

— Идите-ка посмотрите.